На обывательской тройке, просёлочными путями, соблюдая строжайшее инкогнито, спешил Пётр Павлович Посудин в уездный городишко N., куда вызывало его полученное им анонимное письмо.

«Накрыть... Как снег на голову...— мечтал он, пряча лицо своё в воротник.— Натворили мерзостей, пакостники, и торжествуют, небось, воображают, что концы в воду спрятали... Ха-ха... Воображаю их ужас и удивление, когда в разгар торжества послышится: „А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!“ ¹ То-то переполох будет! Ха-ха...»

Намечтавшись вдоволь, Посудин вступил в разговор со своим возницей. Как человек, алчущий популярности, он прежде всего спросил о себе самом:

— А Посудина ты знаешь?

— Как не знать! — ухмыльнулся возница.— Знаем мы его!

— Что же ты смеёшься?

— Чудное дело! Каждого последнего писаря знаешь, а чтоб Посудина не знать! На то он здесь и поставлен, чтоб его все знали.

— Это так... Ну, что? Как он, по-твоему? Хорош?

— Ничего...— зевнул возница.— Господин хороший, знает своё дело... Двух годов ещё нет, как его сюда прислали, а уж наделал делов.

— Что же oн такое особенное сделал?

— Много добра сделал, дай бог ему здоровья. Железную дорогу выхлопотал. Хохрюкова в нашем уезде увольнил... Конца краю не было этому Хохрюкову... Шельма был, выжига, все прежние его руку держали, а приехал Посудин — и загудел Хохрюков к чёрту, словно его и не было... Во, брат! Посудина, брат, не подкупишь, не-ет! Дай ты ему хоть сто, хоть тыщу, а он не станет тебе приймать грех на душу... Не-ет!

«Слава богу, хоть с этой стороны меня поняли,— подумал Посудин, ликуя.— Это хорошо».

— Образованный господин...— продолжал возница,— не гордый... Наши ездили к нему жалиться, так он словно с господами: всех за ручку, «вы, садитесь»... Горячий такой, быстрый... Слова тебе путём не скажет, а всё — фырк! фырк! Чтоб он тебе шагом ходил, или как — ни боже мой, а норовит всё бегом, всё бегом! Наши ему и слова сказать не успели, как он: «Лошадей!!» — да прямо сюда... Приехал и всё обделал... ни копейки не взял. Куда лучше прежнего! Конечно, и прежний хорош был. Видный такой, важный, звончее его во всей губернии никто не кричал... Бывало, едет, так за десять вёрст слыхать; но ежели по наружной части или внутренним делам, то нынешний куда ловчее! У нынешнего в голове этой самой мозги во сто раз больше... Одно только горе... Всем хорош человек, но одна беда: пьяница!

«Вот так клюква!» — подумал Посудин.

— Откуда же ты знаешь,— спросил он,— что я... что он пьяница?

— Оно, конечно, ваше благородие, сам я не видал его пьяного, не стану врать, по люди сказывали. И люди-то его пьяным не видали, а слава такая про него ходит... При публике, или куда в гости пойдёт, на бал, это, или в обчество, никогда не пьёт. Дома хлещет... Встанет утром, протрёт глаза и первым делом — водки! Камердин принесёт ему стакан, а он уж другого просит... Так цельный день и глушит. И скажи ты на милость: пьёт, и ни в одном глазе! Стало быть, соблюдать себя может. Бывало, как наш Хохрюков запьёт, так не то что люди, даже coбаки воют. Посудин же — хоть бы тебе нос у него покраснел! Запрётся у себя в кабинете и лакает... Чтоб люди не приметили, он себе в столе ящик такой приспособил, с трубочкой. Всегда в этом ящике водка... Нагнёшься к трубочке, пососёшь, и пьян... В карете тоже, в портфеле...

«Откуда они знают? — ужаснулся Посудин.— Боже мой, даже это известно! Какая мерзость...»

— А вот тоже насчёт женского пола... Шельма! (возница засмеялся и покрутил головой). Безобразие, да и только! Штук десять у него этих самых... вертефлюх... Две у него в доме живут... Одна у него, эта Настасья Ивановна, как бы заместо распорядительши, другая — как её, чёрт? — Людмила Семёновна, на манер писарши... Главнее всех Настасья. Эта что захочет, он всё делает... Так и вертит им, словно лиса хвостом. Большая власть ей дадена. И его так не боятся, как её... Ха-ха... А третья вертуха на Качальной улице живёт... Срамота!

«Даже по именам знает,— подумал Посудин, краснея.— И кто же знает? Мужик, ямщик... который и в городе-то никогда не бывал!.. Какая мерзость... гадость... пошлость!»

— Откуда же ты всё это знаешь? — спросил он раздражённым голосом.

— Люди сказывали... Сам я не видал, но от людей слыхивал. Да узнать нешто трудно? Камердину или кучеру языка не отрежешь... Да, чай, и сама Настасья ходит по всем переулкам да счастьем своим бабьим похваляется. От людского глаза не скроешься... Вот тоже взял манеру этот Посудин потихоньку на следствия ездить... Прежний, бывало, как захочет куда ехать, так за месяц даёт знать, а когда едет, так шуму этого, грому, звону и... не приведи создатель! И спереди его скачут, и сзади скачут, и с боков скачут. Приедет к месту, выспится, наестся, напьётся, и давай по служебной части глотку драть. Подерёт глотку, потопочет ногами, опять выспится и тем же порядком назад... А нынешний, как прослышит что, норовит съездить потихоньку, быстро, чтоб никто не видал и не знал... Па-а-теха! Выйдет неприметно из дому, чтоб чиновники не видали, и на машину... Доедет до какой ему нужно станции и не то что почтовых или что поблагородней, а норовит мужика нанять. Закутается весь, как баба, и всю дорогу хрипит, как старый пёс, чтоб голоса его не узнали. Просто кишки порвёшь со смеху, когда люди рассказывают... Едет, дурень, и думает, что его узнать нельзя. А узнать его, ежели которому понимающему человеку — тьфу! раз плюнуть...

— Как же его узнают?

— Оченно просто. Прежде, как наш Хохрюков потихоньку ездил, так мы его по тяжёлым рукам узнавали. Ежели седок бьёт по зубам, то это, значит, и есть Хохрюков. А Посудина сразу увидать можно... Простой пассажир просто себя и держит, а Посудин не таковский, чтоб простоту соблюдать. Приедет, скажем, хоть на почтовую станцию, и начнёт!.. Ему и воняет, и душно, и холодно... Ему и цыплят подавай, и фрухтов, и вареньев всяких... Так на станциях и знают: ежели кто зимой спрашивает цыплят и фрухтов, то это и есть Посудин. Ежели кто говорит смотрителю «милейший мой» и гоняет народ за разными пустяками, то и божиться можно, что это Посудин. И пахнет от него не так, как от людей, и ложится спать на свой манер... Ляжет на станции на диване, попрыщет около себя духами и велит около подушки три свечки поставить. Лежит и бумаги читает... Уж тут не то что смотритель, но и кошка разберёт, что это за человек такой...

«Правда, правда...— подумал Посудин.— И как я этого раньше не знал!»

— А кому есть надобность, то и без фрухтов и без цыплят узнает. По телеграфу всё известно... Как там ни кутай рыла, как ни прячься, а уж тут знают, что едешь. Ждут... Посудин ещё у себя из дому не выходил, а тут уж — сделай одолжение, всё готово! Приедет он, чтоб их на месте накрыть, под суд отдать или сменить кого, а они над ним же и посмеются. Хоть ты, скажут, ваше сиятельство, и потихоньку приехал, а гляди: у нас всё чисто!.. Он повертится, повертится да с тем и уедет, с чем приехал... Да ещё похвалит, руки пожмёт им всем, извинения за беспокойство попросит... Вот как! А ты думал как? Хо-хо, ваше благородие! Народ тут ловкий, ловкач на ловкаче!.. Глядеть любо, что за черти! Да вот, хоть нынешний случай взять... Еду я сегодня утром порожнем, а навстречу со станции летит жид буфетчик. «Куда, спрашиваю, ваше жидовское благородие, едешь?» А он и говорит: «В город N вино и закуску везу. Там нынче Посудина ждут». Ловко? Посудин, может, ещё только собирается ехать или кутает лицо, чтоб его не узнали. Может, уж едет и думает, что знать никто не знает, что он едет, а уж для него, скажи пожалуйста, готово и вино, и семга, и сыр, и закуска разная... А? Едет он и думает: «Крышка вам, ребята!», а ребятам и горя мало! Пущай едет! У них давно уж всё спрятано!

— Назад! — прохрипел Посудин.— Поезжай назад, ссскотина!

И удивлённый возница повернул назад.

1885