В зале окружного суда идёт заседание. На скамье подсудимых господин средних лет, с испитым лицом, обвиняемый в растрате и подлогах. Тощий, узкогрудый секретарь читает тихим тенорком обвинительный акт. Он не признаёт ни точек, ни запятых, и его монотонное чтение похоже на жужжание пчёл или журчанье ручейка. Под такое чтение хорошо мечтать, вспоминать, спать... Судьи, присяжные и публика нахохлились от скуки... Тишина. Изредка только донесутся чьи-нибудь мерные шаги из судейского коридора или осторожно кашлянёт в кулак зевающий присяжный...

Защитник подпёр свою кудрявую голову кулаком и тихо дремлет. Под влиянием жужжания секретаря мысли его потеряли всякий порядок и бродят.

«Какой, однако, длинный нос у этого судебного пристава,— думает он, моргая отяжелевшими веками.— Нужно же было природе так изгадить умное лицо! Если бы у людей были носы подлиннее, этак сажени две-три, то, пожалуй, было бы тесно жить и пришлось бы делать дома попросторнее...»

Защитник встряхивает головой, как лошадь, которую укусила муха, и продолжает думать:

«Что-то теперь у меня дома делается? В эту пору обыкновенно все бывают дома: и жена, и тёща, и дети... Детишки Колька и Зинка, наверное, теперь в моём кабинете... Колька стоит на кресле, упёрся грудью о край стола и рисует что-нибудь на моих бумагах. Нарисовал уже лошадь с острой мордой и с точкой вместо глаза, человека с протянутой рукой, кривой домик; а Зина стоит тут же, около стола, вытягивает шею и старается увидеть, что нарисовал её брат... „Нарисуй папу!“ — просит она. Колька принимается за меня. Человечек у него уже есть, остаётся только пририсовать чёрную бороду — и папа готов. Потом Колька начинает искать в Своде законов картинок, а Зина хозяйничает на столе. Попалась на глаза сонетка — звонят; видят чернильницу — нужно палец обмакнуть; если ящик в столе не заперт, то это значит, что нужно порыться в нём. В конце концов обоих осеняет мысль, что оба они индейцы и что под моим столом они могут отлично прятаться от врагов. Оба лезут под стол, кричат, визжат и возятся там до тех пор, пока со стола не падает лампа или вазочка... Ох! А в гостиной теперь, наверное, солидно прогуливается мамка с третьим произведением... Произведение ревёт, ревёт... без конца ревёт!»

— По текущим счетам Копелова,— жужжит секретарь,— Ачкасова, Зимаковского и Чикиной проценты выданы не были, сумма же 1 425 рублей 41 копейка была приписана к остатку 1883 года...

«А может быть, у нас уже обедают! — плывут мысли у защитника.— За столом сидят тёща, жена Надя, брат жены Вася, дети... У тёщи по обыкновению на лице тупая озабоченность и выражение достоинства. Надя, худая, уже блекнущая, но всё ещё с идеально белой, прозрачной кожицей на лице, сидит за столом с таким выражением, будто её заставили насильно сидеть; она ничего не ест и делает вид, что больна. По лицу у неё, как у тёщи, разлита озабоченность. Ещё бы! У неё на руках дети, кухня, бельё мужа, гости, моль в шубах, приём гостей, игра на пианино! Как много обязанностей и как мало работы! Надя и её мать не делают решительно ничего. Если от скуки польют цветы или побранятся с кухаркой, то потом два дня стонут от утомления и говорят о каторге... Брат жены, Вася, тихо жуёт и угрюмо молчит, так как получил сегодня по латинскому языку единицу. Малый тихий, услужливый, признательный, но изнашивает такую массу сапог, брюк и книг, что просто беда... Детишки, конечно, капризничают. Требуют уксусу и перцу, жалуются друг на друга, то и дело роняют ложки. Даже при воспоминании голова кружится! Жена и тёща зорко блюдут хороший тон... Храни бог положить локоть на стол, взять нож во весь кулак, или есть с ножа, или, подавая кушанье, подойти справа, а не слева. Все кушанья, даже ветчина с горошком, пахнут пудрой и монпансье. Всё невкусно, приторно, мизерно... Нет и тени добрых щей и каши, которые я ел, когда был холостяком. Тёща и жена всё время говорят по-французски, но когда речь заходит обо мне, то тёща начинает говорить по-русски, ибо такой бесчувственный, бессердечный, бесстыдный, грубый человек, как я, недостоин, чтобы о нём говорили на нежном французском языке... „Бедный Мишель, вероятно, проголодался,— говорит жена.— Выпил утром стакан чаю без хлеба, так и побежал в суд...“ — „Не беспокойся, матушка! — злорадствует тёща.— Такой не проголодается! Небось, уж пять раз в буфет бегал. Устроили себе в суде буфет и каждые пять минут просят у председателя, нельзя ли перерыв сделать“. После обеда тёща и жена толкуют о сокращении расходов... Считают, записывают и находят в конце концов, что расходы безобразно велики. Приглашается кухарка, начинают считать с ней вместе, попрекают её, поднимается брань из-за пятака... Слёзы, ядовитые слова... Потом уборка комнат, перестановка мебели — и всё от нечего делать».

— Коллежский асессор Черепков показал,— жужжит секретарь,— что хотя ему и была прислана квитанция № 811, но, тем не менее, следуемые ему 46 р. 2 к. он не получал, о чём и заявил тогда же...

«Как подумаешь, да рассудишь, да взвесишь все обстоятельства,— продолжает думать защитник,— и, право, махнешь на всё рукой и всё пошлёшь к чёрту... Как истомишься, ошалеешь, угоришь за весь день в этом чаду скуки и пошлости, то поневоле захочешь дать своей душе хоть одну светлую минуту отдыха. Заберёшься к Наташе или, когда деньги есть, к цыганам — и всё забудешь... честное слово, всё забудешь! Чёрт его знает где, далеко за городом, в отдельном кабинете, развалиться на софе, азиаты поют, скачут, галдят, и чувствуешь, как всю душу твою переворачивает голос этой обаятельной, этой страшной, бешеной цыганки Глаши... Глаша! Милая, славная, чудесная Глаша! Что за зубы, глаза... спина!»

А секретарь жужжит, жужжит, жужжит... В глазах защитника начинает всё сливаться и прыгать. Судьи и присяжные уходят в самих себя, публика рябит, потолок то опускается, то поднимается... Мысли тоже прыгают и наконец обрываются... Надя, тёща, длинный нос судебного пристава, подсудимый, Глаша — всё это прыгает, вертится и уходит далеко, далеко, далеко...

«Хорошо...— тихо шепчет защитник, засыпая.— Хорошо... Лежишь на софе, а кругом уютно... тепло... Глаша поёт...»

— Господин защитник! — раздаётся резкий оклик.

«Хорошо... тепло... Нет ни тёщи, ни кормилицы... ни супа, от которого пахнет пудрой... Глаша добрая, хорошая...»

— Господин защитник! — раздаётся тот жe резкий голос.

Защитник вздрагивает и открывает глаза. Прямо, в упор, на него глядят чёрные глаза цыганки Глаши, улыбаются сочные губы, сияет смуглое, красивое лицо. Ошеломлённый, ещё не совсем проснувшийся, полагая, что это сон или привидение, он медленно поднимается и, разинув рот, смотрит на цыганку.

— Господин защитник, не желаете ли спросить что-нибудь у свидетельницы? — спрашивает председатель.

— Ах... да! Это свидетельница... Нет, не... не желаю. Ничего не имею.

Защитник встряхивает головой и окончательно просыпается. Теперь ему понятно, что это в самом деле стоит цыганка Глаша, что она вызвана сюда в качестве свидетельницы.

— Впрочем, виноват, я имею кое-что спросить,— говорит он громко.— Свидетельница,— обращается он к Глаше,— вы служите в цыганском хоре Кузьмичова, скажите, как часто в вашем ресторане кутил обвиняемый? Так-с... А не помните ли, сам ли он за себя платил всякий раз, или же случалось, что и другие платили за него? Благодарю вас... достаточно.

Он выпивает два стакана воды, и сонная одурь проходит совсем...

1885